Когда мы говорим о Евразии, практически невозможно говорить о состоянии «в моменте».
Евразия – один из наиболее динамичных по своей внутренней природе регионов, причем эта динамичность проистекает из вечно нестабильной внутренней структуры пространства, так и их контекста, в котором Евразия как геоэкономическая, прежде всего, система развивается. В этом смысле любые попытки зафиксировать некоторое состояние Евразии и ценны, и недостаточны одновременно.
Ценны тем, что предоставляют серьезную базу для аналитического обобщения эмпирических наблюдений. Недостаточны в силу того, что уже условно «завтра» (хотя это понятие растяжимо) процессы будут существенно иными. Исторически так сложилось, и в этом плане авторы доклада совершенно правы в своих констатациях, что в Евразии трансформации проходят быстрее и жестче. Нынешняя ситуация только подтверждает совершенно иные «рамки дозволенного». И это – только в начале процесса, когда пресловутая «воронка насилия» еще даже не начала формироваться.
Ужас сегодняшнего мира заключается в том, что мы констатируем очевидные вещи. К сожалению, вся проблема сегодняшней ситуации в том, что мы начинаем жить в мире реальностей, которые были очевидны еще полтора года назад, просто никто не хотел верить, они выходили за некие рамки нашего сознания. В этом смысле, конечно, политика и экономика времен поздней глобализации — это чистая идеология и чистая психология, и чистая пропаганда. Причем значение пропаганды, роль неких сконструированных образов, предлагавшихся, в том числе, как образы будущего, только росло.
Очень хотелось бы, чтобы мир постглобальный не болел вот этими замечательными болезнями. Хотелось бы, чтобы уже в начале своего формирования постглобальный мир заявил себя как мир реальности, а не как мир сконструированных сущностей.
Собственно, для Евразии этот выбор принципиальный, чем быть: пространством внешних политтехнологических виртуальных манипуляций (прямо скажем, что подобный украинскому «мир виртуальной перемоги» вряд ли возможен где-то еще в Евразии, но масштабные политические манипуляции с созданием фиктивных политических и социальных процессов, - более чем возможны). Или же пространством относительно медленно развивающейся, но реальной реиндустриализации. И этот выбор зависит во многом от способности политических элит выбрать между краткосрочными политическими бонусами и долгосрочной устойчивостью. Для режимов-временщиков, а таких на постсоветском пространстве достаточно, ответ далеко не очевиден.
Но есть несколько вещей на которые я бы хотел обратить внимание. Я начну с тактических вещей. Если вернуться к тому, как американцы выделяют деньги на Украину и не только на Украину. Они ведь не на Украину выделяют деньги, они себе выделяют деньги. Украинский кейс по выделению США денег на помощь режиму Зеленского, конечно, напоминает фильм «Свадьба в Малиновке». Но это кейс, который совершено откровенно демонстрирует модель партнерских отношений семьи Байденов: люди уже ничего не скрывают. Потому что эта администрация и эта система власти в Америке либо выигрывает в октябре любой ценой, либо дальше начинаются неуправляемые процессы, чреватые развалом той системы политико-лоббистских отношений, а значит, – и политической власти, которая там сформировалась. Конечно, такая акцентированная откровенность связана именно с особенностями ситуации в бывшей УССР. В других случаях такой акцентированной откровенности не будет. Но тем не менее модель будет такая: «Возьми себе чуть-чуть, а остальное отдай нам, поскольку нам нужнее. Если мы проиграем, то про твое (Зеленского и других сориентированных на США политических режимов) существование никто и не вспомнит». Как в «Свадьбе в Малиновке: «Это мое, 9 млрд на пополнение складских запасов вооружений вымели из складов американской армии, не со складов предприятий, а со складов американской армии, это обратно мое, продовольственная помощь почему-то Африке, это тоже мое. Ремонт в посольстве – тем более, мое». Ремонт посольства в воюющей страны во время войны, это замечательно, это бесконечная история. Да, это мелочь, но мелочь, крайне обидно демонстрирующая отношение к ситуации в бывшей УССР со стороны Запада. «А это вот тебе. Но это все равно мое, потому, что на эти деньги будет поставлено только то вооружение, которое у нас есть и только когда мы его сможем поставить» – также вот эта вот схема, которая далеко выходит за рамки ситуации вокруг бывшей УССР.
В этом смысле мы должны рассматривать пакет, который направили на Украину, который одобрил Байден, как пакет точечной поддержки тех групп американской элиты, которые связаны с Украиной, но одновременно связаны с Байденом. И ровно с этой же методологией мы должны смотреть на то, как сейчас будет выделяться помощь проамериканским группам в Афганистане, это отмывочные не меньше, чем в Украину. По центральной Азии нужно ожидать подобных по конструкции пакетов помощи. В этом смысле это история тяжелая и интересная.
Второй момент. Несмотря на то, что поддержка антироссийских сил на Украине является абсолютным внутриполитическим консенсусом США и, вероятнее всего, до сих пор является консенсусом в Европе, тем не менее такая методология выделения помощи уже начинает вызывать вопросы и некоторое сопротивление. Потому что надо понимать какой смелостью надо обладать, чтобы по пакету помощи начать современным США задавать вопросы. И тем не менее такие люди нашлись и чем дальше, тем таких людей будет больше. Это не внушает никакого исторического оптимизма, но тем не менее интересно. Проблема в том, что эти «отклонения от генеральной линии партии» евроатлантического глобализма никак не касаются отношения американской (и в целом евроатлантической) элиты к интеграционным процессам в Евразии и, тем более, к перспективам ее консолидации. Здесь не заметно никаких признаков размывания, сформировавшегося к концу 2000-х, консенсуса.
Третий момент. Необходимо посмотреть на все это в более широком контексте. Широкий контекст создал нам наш друг Реджеп Тайип Эрдоган, который навязал нашим западным партнерам классическую геополитическую торговлю по разным вопросам, но самым ярким оказался вопрос о вступлении Швеции и Финляндии в НАТО, всего лишь поставив вопрос, вполне естественный, кстати, о том, что в рамках одного военно-политического (!) союза нельзя поддерживать силы враждебные другому члену союза. Согласитесь, вполне разумное требование, если оставить в стороне вопрос о том, что НАТО не является и никогда не было «альянсом демократий».
И выяснилась одна потрясающая подробность, что современному Западу Эрдогану предложить нечего, не о чем торговаться. Две делегации, Швеции и Финляндии, приехали в Анкару ломать Эрдогана, а он не доломался, скорее наоборот. Не сломался потому, что четко понял, что предложить со стороны «цивилизованного мира» ему нечего. Тот же вопрос встает и в ходе наших попыток переговоров по Украине. А вот им (не Киеву) тут все понятно, а Западу в целом во главе с США есть что нам что предложить? Или они загнали себя в ситуацию еще худшую, чем с Эрдоганом?
Любой компромисс, любое предложение, которое нам более-менее подходит, будет означать для них катастрофу их долгосрочного геоэкономического подхода. Потому что Украина – это пространство в гораздо большей степени геоэкономическое, нежели геополитическое. За Украину, помимо задачи истощения России, бьются не ради демократии или политической системы, а ради зерна, логистических возможностей, природных ископаемых, металлов.
Я раньше считал, что у нас повод для геоэкономической торговли с Западом есть. А сейчас я думаю – а есть ли он? Во всяком случае, правомерен вопрос: а осознает ли Запад, что у него есть с нами хотя бы важный (я не говорю критический) повод для торговли и компромисса? И это вызов для Евразии, во всяком случае, в том виде, как мы мыслили процессы евразийской интеграции ранее: эти процессы должны были быть признаны легитимными «коллективным Западом» (и, хоть и в меньшей степени, Китаем).
Сейчас мы оказываемся в ситуации, когда легитимность процессов развития Евразии будет зависеть только от того, насколько мы, представители Евразии, сами будем считать эти процессы успешными, цельными и политически легитимными.
Завершить я хочу тремя констатациями:
1. Европа, какой мы ее знали раньше, больше не существует. Первые кто это сказал были поляки, вторые кто это сказал были британцы. Поствестфальской Европы не существует. А дальше что будет – мы не знаем. Это будет вообще Европа сетевизированная, или это будет какая-то неовестфальская система, в которой роль национальных государств сохранится. И если британцы делают ставку на то, что там будет большой хаос и плюс сети, то у поляков признак некой псевдоэтнорелигиозной суперимперии есть – и это очень важный выбор, диалектическая вещь.
Вопрос: а вот наш интерес здесь в чем? Чтобы попытаться сохранить вестфальскую Европу? Или сказать нашим европейским партнерам: «welcome» и пустить их в этот дивный новый мир, а самим посмотреть из-за заборов как это будет? Вопрос-то непраздный и с очень неоднозначным ответом. Пока на этот вопрос отвечают так, что мы заинтересованы в сохранении вестфальской Европы, но мы же все знаем про международное право, которое строиться на Вестфальском мире. Базовая формула: «чья земля – того и вера», интерпретируемая в зависимости от особенностей эпохи. А главные игроки — это национальные государства и другого не дано.
Оставим вопрос с Европой на будущее, но то, что вестфальская система, как база организации мира себя исчерпала, нужно иметь в виду.
Второй вопрос: понимаем ли мы, что Евразия у нас тоже поствестфальская? Нельзя ограничить распад вестфальской системы и вестфальской идеологии только Европой. Но ведь это же означает распад, в том числе распад постбеловежской Евразии и постбеловежских институтов и моделей, которые в свою очередь были на вестфальском прецеденте и на вестфальских принципах основаны. Где границы этой самой Евразии? Есть границы по Гумилеву – это нулевая изотерма января. В данном случае климатическое определение нуждается в некой корректировке.
Что такое «Таможенный союз +» я понимаю. А что такое «Таможенный союз ++», где возникнет уже статусное разделение партнеров? А он неизбежен и к нему надо готовиться не только с формально юридической, но и с политической точки зрения. Формат «Таможенный союз ++» станет неизбежной геоэкономической реальностью в тот момент, когда начнется глубокая экономическая интеграция с Ираном. Системы взаиморасчета, системы сквозной логистики. Это будут евразийские институты, но это уже не Евразия ни с культурной, ни с этнической, ни с религиозной точки зрения. И надо быть к этому готовым.
Третий момент: если реализуется худший сценарий по Европе, то встанет вопрос, а насколько Европа сохранится в качестве единого макрорегиона? И насколько сегодняшний день — это единый макроэкономический регион? Или же откровенно нецелостное образование, интегрированной на основе неких навязанных извне (евробюрократией) идеологических установок и единой платежной системы на основе аватара доллара под названием «евро». И что будет Европа не как наследница через четыре больших войны (Наполеоновские войны; Крымская, считающаяся «нулевой мировой»; две мировых) «вестфальской системы», а Европа как экономическая сущность?
Задам и еще пару странных, на первый взгляд, вопросов. А Ливан – это Европа? А 100 лет назад он был «Европой вне Европы». А Израиль был Азией. А сейчас Израиль играет в чемпионате Европы и считается, кстати, вполне справедливо, Европой. А Ливан не играет нигде. Потому что после 40 лет гражданской войны не до спорта, и она там еще не закончилась. А будет ли, к примеру, через 20 лет Европой Сицилия или часть Греции? Или мы получим некое принципиально новое «Большое Средиземноморье», которое будет претендовать на роль нового лидерского макрорегиона?
Но вот это примерный масштаб тех изменений, которые могут произойти и не факт, что мы откатимся к 1920-м годам, когда бурлили все тогдашние Балканы. С точки зрения интегрированности Европы мы можем откатиться к гораздо более раннему периоду. И тогда встанет вопрос, ну если Европа вот так будет распадаться, где тогда будет Евразия и что мы должны интегрировать? Например, должны ли мы интегрировать некоторые части северного Причерноморья или Балкан? Наши великие евразийские предки и идеологи отвечали на этот вопрос почти однозначно за исключением Данилевского. А мы как?
В завершение – три тезиса на обсуждение.
Что такое грядущий мир с точки зрения флагманских или, как принято сейчас говорить, системообразующих процессов? Будущий мир – это мир нарастающих этнических асимметрий. Внутри ранее целостных этнических систем могут нарастать внутренние субэтнические асимметрии, на этой фазе развития происходит распад суперэтносов на этносы, а этносов на субэтносы. Но у этого процесса будут неизбежные политические проявления и градации. И это чистая проекция теории «последнего евразийца» Л. Н. Гумилева на современные политгеографические (все же фактор характера политической системы имеет значение, особенно пока процессы не набрали темп) и технологические условия.
Второе. Грядущий мир — это мир средних коалиций. Эпоха холодной войны – это эпоха институтов и международных организаций. Мы к ней привыкли. А сейчас это средние коалиции, посмотрите на Британию. Члены трех прибалтийских стран. Комбинация 5+1 – это очень мало по меркам и «холодной войны», и мира поздней глобализации. Там стремились к максимизации охвата. Отсюда и флагманская для политики США в 1990-е годы концепция «engagement and enlargement», и пресловутая G20. Раньше стремились, если не к репрезентативности, то к ее имитации. Сейчас – к консолидированности и управляемости. Принцип опоры на «средние» по масштабам коалиции будет нарастать. Но это означает, как минимум, кризис традиционных коалиций.
Но эпоха «средних коалиций», зачастую публично неоформленных, – это эпоха скрытой институциональности, к которой мы не привыкли. И которая совершенно не вписывается в концепт международного права. Потому что международное право – это публично декларируемая и до известной степени прозрачная институциональность. Теперь это в прошлом. Мы возвращаемся к коалициям с неявными и неясными обязательствами и, кстати, к тайной дипломатии, со всеми вытекающими из этого обстоятельствами, которые опять-таки для Евразии могут быть очень острыми. Достаточно посмотреть на историю ее развития.
И последнее. На данном этапе то, что я вижу – это эпоха скорее геополитики, чем геоэкономики. Вот поздняя глобализация совершенно четко выруливала в сторону эпохи геоэкономики. Достаточно вспомнить концепцию макрорегионов в том виде, как она реализовывалась во второй половине 2010-х годов. В основе макрорегионов лежало относительно самодостаточное и защищенное инвестиционное пространство. Сейчас произошел слом геополитический. Военно-геополитические факторы становятся ключевыми. Это для нас большой вызов. Потому что геоэкономика играла за нас и за Китай. А геополитика она точно «за нас» играет (российская элита считает, почти очевидно, что «за нас»)? Или есть некоторые вопросы? Особенно с учётом территориальных и логистических уязвимостей, которые есть у России. Это требует серьезных переосмыслений.
Сказанное выше говорит не только и не столько о турбулентности. Это говорит о турбулентности, во-первых, приводящей к деструкции прежней институциональной структуры Евразии, а, во-вторых, турбулентности, где в процессах консолидации, как минимум на первом этапе, принципиальными будут вопросы военно-политической защищенности и политико-управленческой целостности. А это для Евразии было почти всегда связано с вопросом о ценностной консолидации.
Дмитрий Евстафьев